Р. В. Светлов

ПОРИ 

конспект повести

(ОКОНЧАНИЕ)

АНТОН

Сдвинув пробковый шлем на затылок, расстегнув темную рубаху, заменившую френч, Антон фон Левенштейн ждал, когда закончится затишье. Пот пробороздил на его сером от пыли лице дорожки. Худое, высохшее от походной жизни тело, застывшее в странной позе - на корточках, прижавшись спиной к камню, - могло показаться безжизненным. Даже открытые глаза были подернуты пленкой - то ли дремы, то ли усталости. Как у спящей и, в то же время, вечно остающейся настороже ящерицы.

Британцев было много. 'Термиты. Упорные и безмозглые'. Он давно уже понял, что британцы оставляют свой разум далеко от линии фронта. Там, где немцы воевали ротами, они атаковали или оборонялись полками. Посылали свое разномастное, разноязыкое воинство - негров, индийцев, англичан, буров - тысячами на какой-нибудь безымянный холм, чтобы услать землю вокруг него трупами. Когда же нужно было обходить, рисковать, дожимать неприятеля, они вдруг становились осторожными, будто внезапно ослепший человек, вытянувший руки, осторожно передвигающий ноги.

Вот и сейчас его рота поймала в ловушку несколько батальонов южноафриканцев. Засев на скалах, зависших над выходом из горной долины они второй день не пропускали наступающую британскую колонну. Атака следовала за атакой, но аскари, деловито перезаряжая ружья, выбивали передовых, самых отчаянных неприятелей, а остальные откатывались назад. Атаки готовились часами, завершались же в несколько минут.

Антон отрядил один взвод на подноску воды: долго без нее на этом пекле его люди не выдержали бы. Дожди вот уже неделю обходили стороной горный хребет, прикрываемый их отрядом. Другой взвод стоял в дозоре. Третий и четвертый отдыхали, ожидая нового приступа британской решительности.

Единственным белым, помимо Антона, в этой роте был бывший портовый инженер, обслуживавший трофейный пулемет 'Льюис'. Все остальные были африканцами, и сотня черных воинов в коротких шароварах давно стала его семьей: братьями и детьми. Они обижались друг на друга, жаловались, мирились, с недоверием относились к новичкам, ссорились из-за проделок слуг, имевшихся у каждого воина и таскавших за ним добычу.

 Перед Антоном появился старый, голый по пояс негр в феске. На его подбородке торчало несколько клочков седых волос, а близ уголка рта запеклась кровь - след каменного осколка, выбитого утром из скалы английской пулей. Это был эфенди первого взвода.

Глаза Антона ожили.

-Что скажешь, Муванда?

- Инглезе не слышно. Совсем не слышно. Может, они ушли?

- Кого-то послал посмотреть?

- Сына послал.

- Хорошо. Жди. Скажи - пусть все слушают и смотрят внимательно.

Тишина - опасная вещь. Когда-то инглезе-англичане должны научиться разуму. Ну не разуму - так хитрости. В тот же день, Антон был уверен в этом, сопротивлению горстки немцев придет конец.

Он опять впал в полузабытье. Говорить себе: 'Я устал' было бессмысленно, так же как и жалеть себя. Оставалось удивляться, как много, оказывается, может выдержать тело. Даже тело европейца. Даже в этой стране - то адски сухой, то непереносимо влажной. Он уже переболел лихорадкой и дизентерией, он уже не замечал горечи хины. Месяц назад он был ранен и сжав зубы, помогал тому же Муванде зашивать пробитую пулей мякоть левой руки.

Но все это не было его жизнью. Да, он привык. Да, он плакал, когда убили эфенди третьего взвода. Да, он знал по именам всех своих солдат. Да, скупые похвалы из уст Полковника, научившего африканских немцев воевать и побеждать, были ему лестны. Но происходившее было для него Страшным Судом, а не временем геройства и славы.

Он вспоминал Луизу. Его огорчало, что иногда целые недели лицо жены не желало открываться его внутреннему взору. Но лицо, пожалуй, не было для него главным. Даже забыв лицо, он помнил ее повадку, движение ее тела, певучесть голоса, когда ее рука ласкала его волосы, изгиб тела, наклонившегося над колыбелью.

В первые месяцы войны он тосковал о ней, тосковал так, что иногда внутренняя боль выбивала из его сердца слезы.

Затем тоска ушла. Осталось четкое сознание того, что есть не только вот эта, походная, по-своему ущербная, и по-своему богатая, злая жизнь, но и другая, более важная для него. Он знал, что Луиза ждет его не в чистом, красивом, уютном доме, что военное время заставляет бедствовать и ее. Антон понимал, насколько непросто будет наладить нормальную жизнь после войны. Но все равно его место было там - в заботах мирного времени.

Сейчас он жалел, что не мог рассказать об этом Луизе во время своих кратких отпусков. Может быть, его сдерживала мысль о скором прощании. Отпуска для него были даже не наградой, а испытанием. Каждое мгновение он помнил о расставании. Пожалуй, Антон был слишком слаб для такого испытания.
 Луиза изменилась. В его отсутствие она стала еще красивее, женственнее. Она входила в возраст женского совершенства, ощущения глубин жизни своего тела. Ее нужно было брать, отдаваясь ей без остатка. Часто, сильно, уверенно. А он знал, что через несколько дней сядет в дребезжащий вагон колониальной железной дороги и старый Муванда первым делом спросит его о боеприпасах для трофейных винтовок Ли.

Анна не узнавала отца и пряталась за юбками мамок. Попытки завоевать ее расположение заканчивались криком и слезами. От этого Антон становился еще более мрачным.

Зато здесь, в удалении от дома, он мог любить свою семью всем сердцем, веря, что когда война закончится, ничто не будет мешать ему делиться своей любовью с женой и дочерью.

 Сейчас Антон вспоминал тонкую белую косынку на плечах Луизы и запах французских цветочных девичьих духов - еще тот, европейский запах. И прохладу августовского вечера на пустынном песчаном балтийском берегу.
 Он не заметил, как закрыл глаза и задремал.

 

На этот раз атака началась внезапно. Англичане впервые не полезли в лоб, отправив людей вокруг отрога, занятого ротой Антона. Прежде чем аскари успели перестроиться, южноафриканцы оказались среди отдыхающих взводов.

Раздалась беспорядочная пальба. Антон вскочил при первом же выстреле. Он быстро понял, что произошло. Впрочем, поняли это и его люди. За полтора года войны они побывали во всевозможных переделках, поэтому бросились бежать лишь слуги. Аскари укрылись за скалами, за россыпями камней и посылали в неприятелей пулю за пулей.

Неожиданно для себя южноафриканцы оказались под перекрестным огнем - и заметались в поисках укрытия. Их песочные френчи четко выделялись на фоне терракотовых скал.

Антон отбежал чуть назад, чтобы оценить ситуацию. Он опасался, что неприятель, при своем подавляющем численном превосходстве, мог отправить через горы несколько таких отрядов.

Однако больше нигде песочных френчей он не увидел. 'Добровольцы, - сказал себе Антон. - Хотели взять на испуг'.

Там, где шел бой, дорога была каждая винтовка, поэтому он сделал необходимые распоряжения и короткими перебежками поспешил к своим солдатам. Вскоре нападавшие уже не высовывались из-за камней, посылая пули вслепую. Затем раздались воинственные крики туземцев - это взвод водоносов зашел в тыл южноафриканцев.

- Инглезе! - хохотали аскари, глядя, как те ищут спасения.

Поняв, что путь к отступлению отрезан, часть неприятеля решилась на отчаянный шаг. Они покинули укрытия и с винтовками наперевес бросились вперед. Антон сразу увидел крупного, коренастого капитана, подгонявшего атаковавших. Он ударами приклада винтовки, пинками поднимал их из-за укрытий.

- Эфенди инглезе! - закричали вокруг Антона аскари и стали целиться в него.

Однако пули не брали южноафриканского офицера, и через несколько мгновений группа людей в песочной форме с перекошенными от страха лицами была неподалеку от людей Антона.

Антон не раз видел, как такие отчаянные выходки приносили удачу. Еще немного - и южноафриканцы прорвались бы. Тогда, повинуясь внутреннему импульсу, он выскочил из укрытия, чтобы ничто не мешало ему целиться, и выстрелил в неприятельского офицера, находившегося уже в каком-то десятке шагов от него.

Пуля, выпущенная с близкого расстояния, заставила того отпрыгнуть назад. Крутануться вокруг своей оси. И упасть, выронив из рук винтовку.

Как по мановению волшебной палочки, бой прекратился. Только что атаковавшие южноафриканцы, увидев смерть гнавшего их вперед капитана, остановились и начали поднимать руки.

Аскари тоже перестали вести огонь. Вначале опасливо, а затем все смелее они поднимались из-за укрытий. Некоторые что-то восхищенно кричали Антону. Да, Антон знал, что сегодня вечером Муванда вместе с сыном будут сочинять новую песню о его храбрости.

Он подошел к капитану. Южноафриканец потерял при падении шлем. Антон увидел давно не стриженые, спутавшиеся светлые волосы. Лицо с удивленно приоткрытым ртом - лицо, с которого смерть стерла возраст. И совершенно безмятежные, голубые глаза.

Однако через несколько мгновений Антон заметил, что щеки капитана едва заметно приподнимаются и опадают. Это было похоже на то, как октябрьский ветер осторожно приподнимал опавшие листья в лесах его родины.

- Подойдите сюда! - подозвал он южноафриканцев. - Ваш эфенди жив. Если у вас есть бинты, перевяжите его.

В детстве он учил английский язык. Но после начала войны говорил на нем, намеренно коверкая слова, подражая своим аскари. Однако его поняли и люди в песочном стали суетиться вокруг капитана.

'Я стрелял ему в грудь, - подумал Антон. - Попал в левую сторону. Не жилец'.

ПОРИ

Пори - это сухая степь, покрытая колючим кустарником - то невысоким, по пояс человеку, то скрывающим людей с головой. Иногда кустарник растет сплошь, так что передвигаться по нему может только черный африканский охотник. Чаще посреди кустарника достаточно много проплешин, образующих настоящий лабиринт. И если имеется хоть какой-то ориентир на горизонте...

Ориентиром были далекие горы, видные сквозь дымку на южной стороне горизонта. Но степь оказалась настолько холмистой, что обычно очередной склон холма закрывал их. Местами кустарник рос так густо, что приходилось петлять между холмами, отказываясь от попыток взобраться на их вершины. Поэтому патруль не раз терял на правление.

В сентябре 1916 года, спустя несколько месяцев после падения Дар-эс-Салама, в десятках миль к юго-западу от него, патруль Антона фон Левенштейна попал в соверщенно безводную местность. Десять аскари и он, белый лейтенант, возвращались из недельного поиска по тылам англичан и, чтобы сократить путь, пустились к горам, занятым немцами, через пори.

Антон был убежден, что на этом пути нет конных разъездов англичан.
 Но здесь не было и воды. Они надеялись пройти равнину за день, шли же уже третий, и фляги их были пусты.

Наконец аскари упросили лейтенанта, чтобы тот разделил патруль на три группы. Не может быть, - утверждали они, - что здесь нет ни колодца, ни источника. Где-то в этой степи должны быть негритянские деревни.
 Антон слышал о патрулях, немецких и английских, погибавших от жажды посреди пори. Но все его прежние вылазки были благоразумны: перед солдатами Антона пока не вставала угроза жажды.

Вскоре после полудня фон Левенштейн остался в обществе троих чернокожих. Им не попадалось даже следов воды, поэтому ближе к вечеру Антон решил все-таки выбраться на вершину одного из холмов, чтобы увидеть, где находятся остальные.

Отсюда горы казались значительно ближе. 'Завтра мы вышли бы к предгорьям. К родникам, - думал Антон. - Но это еще добрые десять часов пути'. Обезвоженные организмы уже почти не слушались их.

Вокруг не было заметно никакого движения. Его спутники пытались кричать, однако пересушенные глотки издавали лишь приглушенное карканье.

Тогда один из аскари взял винтовку, передернул предохранитель и, прежде чем лейтенант успел остановить его, выстрелил в воздух.

Резкий хлопок покатился по наполненной гудящим жаром степи. Через несколько мгновений они услышали ответный выстрел - со стороны раздутого, ярко-алого, похожего на пиявку солнца, опускавшегося в марево над западным горизонтом. Потом еще один, опять же с запада.

- Идем навстречу им, - сказал Антон.

Он старался не думать о том, что будет, если обе другие группы патруля не нашли воду.

Около получаса они обходили неправдоподобно большие заросли кустов. Особенно противны Антону были не те, из которых во все стороны торчали шипы, похожие на шипы роз, а те, что стелились вдоль самой земли и несли в своей кожуре тысячи мельчайших колючек, вызывавших настоящую чесотку.

Наконец впереди им почудилось какое-то движение. Вскоре они уже видели темные фигуры, числом человек в шесть.

- Наши люди, - сказал тот аскари, что выстрелил из винтовки.

- Может быть, - ответил Антон.

Левенштейна насторожило странное поведение его солдат. Они лишь махали руками лейтенанту и его аскари, не двигаясь навстречу им. Да и махали как-то странно, с преувеличенной радостью.

- Они нашли воду! - воскликнул стрелявший аскари.

- Подождите-ка, - Антон поднял винтовку, чтобы остановить свою группу. Его изнемогавший от жажды разум чувствовал подвох. Через мгновение он понял, что был прав.

- Инглезе! - взвизгнул сын Муванды, шедший позади него.
 Антон обернулся и увидел бегущие к ним фигуры в хаки. Он выстрелил навскидку и, не раздумывая, бросился прямо в кустарник.

Антон крепко сжал зубы, не позволяя боли выбить из него хотя бы шипение. Топота ног, треска кустов за спиной слышно не было. Хлопнуло несколько винтовочных выстрелов, а потом все затихло. У его людей уже не было сил ни сопротивляться, ни бежать вслед за своим командиром. Их взяли в плен, так же, как и две остальные группы.

Англичане тоже не рискнули гнаться за лейтенантом. Кустарник полосовал одежду, распарывал кожу, мог выбить глаз.

До темноты Антон настолько быстро, насколько мог, пробирался по нему, чувствуя, что по его коленям, по предплечьям, по щекам течет кровь. Он готов был упасть от изнеможения, однако не мог остановиться, ибо каждое мгновение пребывания среди кустарника приносило ему новые страдания.

Он не помнил следующей ночи. У человеческого сознания есть счастливая особенность забывать о чрезмерном страдании, спасая сознание от безумия.

А утром Антон вышел к туземной деревне. В рассветном полумраке он видел лишь силуэты хижин. К нему подбежало несколько негритят, что-то лепетавших на незнакомом ему наречии. Затем перед глазами появилась плошка с водой.

Антон зажал винтовку подмышкой и выпил воду до последней капли. Перевел дыхание и попытался объяснить вышедшим из хижин туземцам, что хочет есть.

Ему показалось, что они слишком быстро принесли ему блюдо со сладким картофелем. Даже не пытались попросить что-нибудь взамен.

Блюдо оказалось большим и тяжелым. Держать его было неудобно. Один из туземцев, дружелюбно улыбаясь, протянул руку, указывая на винтовку.

Антон взглянул ему в глаза. Выпуклые, черные, маслянисто-блестящие, как у коровы. Никакой тайной мысли - лишь дружелюбие и ожидание.

Антон отдал винтовку. Осторожно поставил блюдо на землю, опустился перед ним на колени.

Ему дали-таки съесть горсть картофеля. После этого двое туземцев подскочили сзади и схватили за руки. Он был слишком уставшим и слабым, чтобы драться с ними.

- Я знал, что встречу тебя. Не знал только, что так скоро.

Антон смотрел в сторону. Боль, усталость, досада вызвали в нем тупое равнодушие к происходящему. Он почти не слушал Генри.

- Как видишь, теперь ты мой пленник. И для этого мне не нужно было простреливать твою грудную клетку.

Генри не сиделось на месте. Он то подходил к выходу из хижины, то возвращался к Левенштейну.

- Да, 'жизнь, к несчастью, коротка, а путь до совершенства дальний'.

- Ты помнишь Гете? - вяло удивился Антон.

- Мы читали его с Луизой. Щека к щеке. Все время, пока я валялся в вашем госпитале. И потом, после...

На лице англичанина читалось яростное торжество. И нетерпение - словно что-то мешало ему насладиться своей победой до конца.

Наконец он позвал одного из своих аскари, приказал следить за Антоном и вышел из хижины.

Антон тоже был уверен, что встретит его. Как тогда сказала Луиза? 'Как будто мы на полпути... Многое еще должно случиться'.

Когда стало ясно, что немцы не станут защищать Дар-эс-Салам, губернатор объявил столицу колонии открытым городом. Семьи белых офицеров отказались ждать прихода англичан и, сопровождаемые сотнями слуг, потянулись на юг, к горам Улугуру.Через десять дней они раскинули свой табор вокруг квартиры главного командования -и офицеры - один за другим - просили кратковременные увольнительные, чтобы хоть на час забыться среди близких людей.

Рота Антона стояла поблизости, так что он каждый день мог навещать своих. Странно, но в этот раз дочь признала его. Анна радовалась приходу отца, и он, обвитый ее ручками, мгновенно таял. Нежный, звенящий голосок дочери смывал с его сердца сухую коросту усталости от неустроенности и постоянной близости смерти.

Но всю первую неделю Луиза отказывалась ложиться с ним в постель. Затем немецкие отряды начали кочевку еще дальше на юг, в область Руфиджи - и семьи потянулись за ними. Во время похода Луиза открылась ему.

-Я не верю тебе, - Антон смотрел на ее лоб, на горькую морщинку над переносицей и все равно не понимал, как это могло случиться с ним - именно с ним.

Луиза не плакала. Стояла перед ним, потупившись, опустив плечи. Все ее существо выражало ощущение неминуемой тяжести происходящего.

- Ведь ты говорила, что любишь меня.

Луиза пожала плечами:

- Говорила.

Она рассказала ему о Генри просто и коротко. Не оправдываясь, не обвиняя. Так же просто она когда-то сказала 'да' отцу, сообщившему ей о помолвке с Антоном.

Первым, что он почувствовал, была обида:

- Но ведь я не бегаю здесь по каким-нибудь девкам... Я не бросил тебя ради удвольствий...

Сейчас Антону было стыдно вспоминать то истерическое состояние, в которое его привели слова жены.

Он бросал ей упреки, хватался за голову - а она молчала и не смотрела на него.

- И что же теперь делать? Что нам теперь делать? - наконец воскликнул Антон.

- Не знаю, - тихо ответила она. - Ты - муж. Ты - мужчина.

- Она не ушла с тобой. По-моему этого достаточно.

- Перестань! Нас, военнопленных, собрали, построили в колонну и вывели за пределы города. Не дали ни грамма продовольствия. Куда бы она пошла? Навстречу британцам, неизвестно как далеко находящимся от Дар-эс-Салама? Это могло стать самоубийством. Нам повезло, что генерал Смуттс наступал так быстро.

- Но ведь Луиза не осталась и в городе.

Генри только отмахнулся от слов Антона. Насвистывая какой-то марш, он переседлывал мула, на котором вез пленника из туземной деревушки, ставшей для фон Левейштейна ловушкой. - В таких случаях решает женщина, - в очередной раз повторил немец.

- Ты же все равно знаешь, что правота - за мной. Не трать силы на спор. Она от меня, понимаешь - от меня! - получила то, что мужчина должен ей дать. Она моя...

Туземцы схватили Антона, связали и несколько суток держали в загоне для свиней, пока их посыльные искали английские посты, чтобы получить причитающееся за пленного вознаграждение. Вскоре фон Левенштейн ждал появления англичан как избавления от вони и от мириадов паразитов, ползавших по его телу.

Странно, но он сразу же узнал Генри. Теперь тот был коротко острижен и вместо песочного френча на нем был мундир цвета хаки, однако эти небесно-голубые, невинные и наглые одновременно глаза после разговоров с Луизой он не мог не узнать.

Генри возглавлял патруль из двадцати сенегальцев. Судя по всему он пользовался среди них не меньшим авторитетом, чем среди тех несчастных южноафриканцев, которых гнал на ружья роты Антона еще год назад. Во всяком случае они не возразили и не удивились, когда тот заявил, что этого пленного доставит в расположение полка самолично.

'Генри говорил, что стоит мне сказать - и он вернется на фронт, чтобы найти тебя и расправиться'. Антон помнил, как непросто было Луизе вспоминать последний их разговор с англичанином.

Словно подтверждая ее слова Генри выпалил, едва они выехали из деревни:

- Ты думаешь, я вернулся на фронт для того, чтобы воевать? Как бы не так! Мне был нужен ты. Каждую ночь я молил Бога, чтобы он отдал тебя в мои руки. Видишь, Господь на моей стороне!

- Ты нарушил клятву. Ты же давал подписку...

- Господь не признает подписок и клятв!

В какие-то моменты Антон был уверен, что Генри всего лишь измывается над ним, оттягивая минуту, когда приставит к его затылку револьвер и спустит курок. Затем страх перед смертью заставлял его ум лихорадочно искать в поступках Генри какой-то смысл, логику. Ему стоило немалого труда заставить себя не рассчитывать на здравость ума его конвоира. Во всем, что тот говорил и делал, присутствовала ложь.

Луиза могла бы уйти с ним. Могла бы остаться в городе. Тогда, по дороге в Руфиджи, у Антона была возможность обдумать все это. После признания Луизы он вызвался со своей ротой в арьергард немецких колонн и, проводил время в однообразных перестрелках с англичанами, следовавшими за отступавшими с тупой методичностью: вначале высылался дозор, который осматривал оставленные Антоном и его людьми позиции. Затем на лошадях, а, где возможно - и на автомобилях - подвозились войска. Дозор же осторожно двигался вперед, получал от немцев несколько пуль и ждал, терпеливо и покладисто, пока те не продолжат отступление.

Когда Антон был уже готов выть от желания увидеть жену, его роту сменили.

- Ты становишься чужим, - говорила Луиза. - По-моему, еще перед войной. Слишком сухим. Я не обвиняю тебя. Наверное оправдываюсь. Я боюсь твоей озлобленности. И ненависти. Наверное, я заслужила их... Но ведь я ждала твоих отпусков. А в городе меня охватила безысходность. Я устала бояться за тебя. Я устала гнать от себя страх: вот, война закончится, ты вернешься. А я тебе не буду нужна.

- Глупая, - только и мог сказать Антон.

- Не глупая. Обычная. Нас с тобой воспитывали по книгам. А в книгах не бывает обычных людей. Мы же обычные. По крайней мере я.

У Антона хватило ума молчать. Думать. Лишь однажды он не выдержал:

- Мне нужно было бросить этого английского жеребца на тех скалах.

- Но ты не убил его и не бросил... Перестань видеть причину всего в себе. Люди и не предполагают, какие на них планы у судьбы.

- Судьба - это дядька-воспитатель, - вспомнил Антон Фридриха Великого.

Иногда Антону казалось, что он разговаривает с незнакомой женщиной. Луиза выглядела старше своих двадцати с небольшим лет. В ней ничего не осталось от той строгой и восторженной в то же время девочки, которую он целовал в темных закоулках померанского замка сразу после помолвки. Она уже не походила и на жену, оставлен нуга им в окружении мамок два года назад.

-Если скажешь 'уходи', мы уйдем,-сказала Луиза во время очередной их медленной, немногословной беседы.

- Анна моя дочь.

- Она быстро почувствует, что я противна тебе.

- Ты мне не противна.

Луиза молчала.

Да, она могла бы не уходить из города. Дождаться Генри. Но она пришла к нему. Знающая, что муж в любой момент может прогнать ее.

- Ты любишь его?

- Нет. Антон, не спрашивай меня больше об этом.

- Хорошо... А ты любишь меня?

- Не знаю. Не пытай.

- Зачем же ты здесь?

-Я знаю, что должна быть здесь. Рядом с тобой. Как будто мы на полпути... многое еще должно случиться.

Он мужчина. Он муж. И решение он принял уже много дней назад.
 - Я хочу, чтобы ты осталась со мной.

Тогда она откинулась на траву и спрятала лицо в ладонях.

- Прости.

- Может быть, ты еще скажешь, что простил ее? Умолял, просил остаться, а затем сделал вид, что прощаешь?.. 'Какой бедняк! И как любил жену! Его не раз я в церкви помяну!'

Смех англичанина давно уже не задевал Антона. Всю вторую половину дня лейтенант молчал. Генри бесновался от того, что чувствовал свое поражение. А быть может, в нем просто сидел бес - с того момента, как паводок убил его семью.

Но Антону не хотелось мириться с мыслью, что Генри в любой момент готов вытащить револьвер и прострелить ему голову. 'Более того, он желает это сделать. Он хочет лишь, чтобы я разозлил его, довел до бешенства,-думал Антон.-Без этого он не может решиться. Без этого пуля в моем черепе станет для него символом поражения'.

К вечеру на его муле снова лопнула подпруга. Генри взял немца за руки, стянутые сыромятным ремнем, и стащил на землю.

Антон сразу увидел под ногами камень. Базальтовый булыжник, напоминавший те, которыми выстилали улицы в Берлине. Генри стоял в пол-оборота к нему, поэтому англичанина нужно было отвлечь.

- Посмотри на свою подпругу, - сказал Антон, когда Генри сплел разорвавшиеся концы в узел. - У вас, англичан, сбруя, по-моему, рвется в одном и том же месте.

Потом наклонился, схватил уже немеющими из-за стянутых запястьев пальцами булыжник и с размаху опустил его на белокурый затылок капитана.

Утром у Генри пошла горлом кровь. Антон был вынужден остановиться и опустить пленника на землю, положив на бок, чтобы он не захлебнулся. Вначале ему показалось, что англичанин умирает, однако тот постепенно пришел в себя.

-Пристрели меня,-яростно просипел он.-Ты все равно не довезешь меня живым.

Антон вытер розовую струйку у уголка его рта.

- Хорошо я тебя...

Генри тяжело дышал, глядя перед собой. Антон еще раз плеснул воды из фляги на тряпицу, протер его лицо и выжал несколько капель на окровавленный, распухший затылок.

- Потерпи. Завтра утром я отдам тебя в руки доктору Трауту.

- Снова тот же доктор, - губы Генри сложились в кривую ухмылку. - Все повторяется?

Рассвет был похож на извержение - света и злой сухости. Но к полудню, когда  солнечный жар стал похож на палача, медленно удушающего жертву, и Антон с беспокойством поглядывал на завязанный платком затылок пленника, Генри, к удивлению лейтенанта, начал оживать.

Он уже не болтался беспомощно при каждом шаге мула. Спина капитана распрямилась, он твердо держался за луку седла и не без ехидства поглядывал на спутника.

- Пекло - мое время, - засмеялся он, заметив изумленные глаза Антона. И добавил через несколько минут: - Как думаешь, Луиза поблагодарит тебя, увидев такой королевский дар?

- Что же мне теперь, убить тебя, как приблудную собаку? - пожал плечами Антон.  Хотя о Луизе он не подумал. Распутывая свои связанные руки, скручивая тем же ремнем запястья лежавшего без сознания Генри, он думал только о мести. Для него захватить этого человека в плен, привести в лагерь, продемонстрировать всем было высшей наградой за унижение, которое он претерпел.

Словно услышав его мысли. Генри произнес:

- У тебя детские представления о чести и мести. Благородный мушкетер, вскочивший на труп поверженного врага! - От смеха он закашлялся и отхаркнул сгусток крови. - Ну давай, пристрели меня! Не чувствуешь в себе сил? Не можешь стрелять в связанного человека? Или вспоминаешь, сколько раз Христос велел прощать врагов?.. То-то и оно. Для того, чтобы быть мужчиной, мало ловко обращаться с оружием. Благородное мужество - утешение для юнца, никогда не тискавшего женщину. Ты скоро будешь седым, а из возраста юнца так и не вышел. а хоть сотню раз еще бери меня в плен, победителем ты все равно уже не станешь!..
 'Луиза... Ты доверяешь ей? - Он тряс головой и прогонял сомнения. - Конечно, доверяю. Она должна увидеть, как я тащу его за шиворот'.

Генри в полный голос горланил похабную солдатскую песню. Затем замолчал и по смотрел на Антона: внимательный и далекий. Словно пришелец из мест, которых лейтенант не увидит никогда.

- Пожалуй, хорошо, что судьба распорядилась именно таким образом.

Рассудок все еще убеждал Антона в своей правоте. Поэтому он перестал обращать внимание на слова пленника.

Мул Генри на полкорпуса опережал мула Антона. Ближе к вечеру англичанину стало хуже, однако капитан по-прежнему общался с немцем свысока.

Порой ни с того, ни с сего он начинал зачитывать своего любимого 'Фауста'.

Когда солнце, большое, как пышущее багровым жаром облако, коснулось горизонта, Антон решил остановиться для привала. Горы были уже неподалеку, и они спешились близ каких-то огромных, сухих деревьев, лишь на самой вершине которых было видно несколько зеленых листьев.

Генри сошел с мула при помощи немца. От усталости и слабости его покачивало. Однако, усевшись на землю он осклабился и проговорил:

- 'Я видел любопытный сон.

Ствол дерева был расщеплен.

Такою складкой шла кора,

Что мне понравилась дыра'.

Антон тяжело дышал, опираясь на отобранную у капитана винтовку.

- Подхватывай! - потребовал Генри. - Или не помнишь, что в ответ на это говорит Мефистофелю старуха-ведьма?

Антон не реагировал на его слова. Только глаза его становились все более черными.

- Не помнишь? Тогда напомню

'Любовник с конскою ногой,

Вы - волокита продувной.

Готовьте подходящий кол,

Чтоб залечить дуплистый ствол'.

Антон молчал.

- Ты нем, как полководец, подсчитывающий потери после поражения.

- Прекрати, - едва слышно произнес Антон.

- Как знаешь, - Генри, помогая себе связанными руками, подполз к ближайшему дереву и прислонился к его стволу. - Дай мне воды. И посмотри в седельных сумках - там у меня должно быть сушеное мясо. Я буду жить. Я хочу есть.

'Победил. Проиграл. Кто скажет, где победитель, где проигравший?' - равнодушно подумал Антон. Он достал флягу и дал англичанину напиться. Не останавливал того, хотя Генри выпил почти всю имевшуюся у них воду. Затем достал ломтик мяса, протянул пленнику. Тот засунул его в рот и начал осторожно сосать:

- Славно. Как славно! Вот увидишь, никакого Траута мне не будет нужно.
 Генри прислонился к стволу щекой и закрыл глаза. Только щеки его двигались -
совсем как в тот день, когда Антон прострелил его грудь.

Неожиданно Антон улыбнулся:

- 'Какие любопытные подходы

У вас, чертей, во взглядах на природу!'

Генри тоже улыбнулся. Не раскрывая глаз произнес:

- А! Помнишь. А притворялся, что не знаешь 'Фауста'.

Антон снял винтовку с предохранителя, приложил к плечу и с расстояния в два шага разнес Генри голову. Затем повесил оружие на плечо, подозвал испуганных выстрелом мулов и повел их в сторону гор, не желая терять ни минуты светлого времени.

1-4 мая 1998