КАТАРЫ-АЛЬБИГОЙЦЫ И РЕЛИГИОЗНЫЕ ВОЙНЫ XIII в.

 СВЕТЛОВ Р. В.

Эта книга так и не увидела свет, и трудно скзать увидит ли она его когда-либо. Она должна была выйти в издательстве 'Алетейа' ориентировочно в 2001 г. Однако на 'Миллениум' мой жесткий диск тривиально и неваосстановимо рухнул. Так что от книги остались только небольшие материалы. Здесь вы можете почитать вступление к книге и один из переводов, которые должны были идти в приложении к ней: отрывок из знаменитого эпического описания Петром Сернейским походов Симона де Монфора.

АВТОРЫ. СЦЕНА. ЗРИТЕЛИ.

"На всякий день имей смерть перед глазами" (47-я заповедь Бенедикта Нурсийского)

На испанской фреске XII столетия изображено, как люди в красных туниках вспарывают своим жертвам животы, рубят руки, заколачивают в головы гвозди, или же распиливают их пополам; они разводят огонь под вместительными котлами, из которых торчат встрепанные головы - мужские и женские. У людей в красном черные или рыжие шевелюры; некоторые из них бородаты, лица других очень молоды. Они сосредоточены и яростны.

Жертвы и не пытаются сопротивляться - лишь некоторые горестно поднимают к небесам руки. На темных одеяниях хорошо видны алые потеки крови. На их лицах даже не страдания, а испуг и безвольная покорность.

Это - ад. Так, как представляли его люди времен первого крестового похода. У чертей нет копытец, рожек, свиных рыл. Они похожи на заплечных дел мастеров, а не на существ из потустороннего мира. Мучения от этого становятся только более реальными - несмотря на всю условность рисунка.

Интересно, что точно так же изображаются страсти святых. И там появляются люди в красном. И там - мечи, пилы, гвозди, языки пламени, которые оплетают ноги страдальца, словно ветви ярко-красного кустарника. Порой, смысл фрески зависит от подписи к ней.

Парадокс? Да. Один из парадоксов, которых в средние века было настолько много, что людей той эпохи часто хочется упрекнуть либо в чрезмерной наивности, либо в откровенном лицемерии.

Были и наивность, и лицемерие. Но не в большей степени, чем в наше время. А вот видели мир под другим углом, чем ныне. Отсюда обилие непонятных нам парадоксов.

Воздаяние. Вот имя первого из четверицы авторов пьесы, которую нам предстоит увидеть. Прежде всего посмертное воздаяние - словосочетание, которое включает в себя не только дары за добродетельную жизнь, но и расплату за грехи. А то, что в сердце средневекового человека посмертное воздаяние означало угрозу расплаты, может подтвердить история индульгенции, этого своеобразного чека, обеспеченного церковною благодатью, не раз становившегося предметом догматических, церковных и даже политических разногласий.

Грех лежит на всех. Человек грешен от рождения, следовательно он не может быть уверен, что поступок, который идет естественно, от сердца, действительно чист и праведен. Человеческая природа испорчена, поэтому требуется контроль - со стороны церкви, закона, наконец здравого рассудка, чтобы не поддаться искушению. "Сердце человека подобно постоялому двору, - сказал один древний мудрец. - Мно-жество духов, живущих в нем, делают из него выгребную яму, полную нечистот. Сколько же нужно усилий, чтобы пригласить сюда единственно достойного постояльца - Бога..." Звали этого мудрого человека Валентин-гностик. Он был объявлен еретиком, анафемствован, но выраженное им ощущение чуждой воли, так часто правящей сердцем вопреки закону, церкви, здравому смыслу, Богу - и неминуемого ответа за это - пронизывает Средние века.

Расплата ждет за неуловимым и чуждым, а потому страшным моментом смерти. Но расплата ждет и при жизни. Человек того времени - должник. Не в буквальном, конечно, смысле этого слова. Но посмотрите: если он крестьянин, то член общины сельской, если горожанин - городской (к тому же он входит в какой-то цех, корпорацию), если дворянин - то чей-то суверен, чей-то сюзерен. Если королевский чиновник - то человек двора. Если духовное лицо - принадлежит к какому-то братству (монастырю, приходу и т.д.). Никто не воскликнет: "Я свободен, ибо я Человек!". И даже не потому, что это - грех гордыни, а потому, что безумие.

На человеке лежат обязанности, от которых его не освободит никто и никогда. Он обязан (общине, суверену, цеху, королю, Господу) возможностью иметь средства к существованию, быть самим собой.

Если обязанности не исполнены, то следует наказание. Однако только согласно закону. Закон устанавливает обязанности, но он же регулирует расплату. Ведь закон - не только суровая внешняя сила, но и щит, который предохраняет даже провинившегося. Если уж меняла должен потерять за жульничество правую руку, никто не будет требовать при этом и его голову.

Паутина законов, установлений, обычаев окутывает человека в то время куда больше, чем в наше. Для него это естественно, более того, даже отношения с Господом он хочет построить по тому же принципу. Система наказаний, налагаемых церковью на человека - от простейших епитимий до отлучения и превращения в своего рода "персону нон грата" для всей католической Европы, плюс индульгенции, а также своего рода "накопле-ние заслуг" (участие в крестовых ополчениях, дары церкви) - все это превращало отношения с Богом в достаточно сложную вещь.

Так страх неминуемого воздаяния превращался в своего рода предмет юридического торга. Его можно было смягчить еще здесь, на земле. По крайней мере предвидеть.

За воздаянием следует Надежда, второй автор. Вот "взвешивание души" - сюжет в средневековых росписях не менее распространенный, чем страсти святых, или ад. Основой для весов служит копье Св. Георгия, вонзившееся прямо в пасть Врага Человеческого. На одной чаше - серое, сморщенное, уродливое существо. Оно напоминает тибетские изображения снежного человека. Это грехи, зло, накопленное за жизнь. На другой чаше -  человечек в длинном белом одеянии, с крыльями, растущими из плеч. Он молитвенно сложил руки и смотрит на врата Рая, находящиеся в верхней правой части росписи. Это - заслуги, молитва, покаяние, все, что направляет к благу.

Заслуги перевешивают, несмотря на массивную громоздкость серого существа. Некто, похожий на жабу и летучую мышь одновременно, вцепился в чашу с грехами и тянет ее вниз. Он даже наступил на край чаши лапой - словно воплощая собой наглость торговца, не побоявшегося обвешивать самого Верховного Судию. Но усилия пришельца из ада тщетны. Ангелы уже ждут спасенную душу. Они протягивают к ней руки, чтобы помочь сойти с чаши весов.

Древний, египетский символ взвешивания добра и зла в человеческом сердце здесь становится олицетворением надежды.

Трудно понять человеку, чего желает Бог. На трон восходят, обагрив меч в крови, а душу запятнав предательством. Решительные мерзавцы удачливее благочестивых и кротких. Даже папская тиара становится предметом торга...

Впрочем, к несправедливости мира человек привык. Бывает куда сложнее понять, когда ты на самом деле грешишь и насколько твой грех весом. Ведь, согласно Преданию, могут быть спасены самые отъявленные грешники - лишь бы раскаяние их было искренним.

Сквозь ожидание расплаты в средние века чувствуется надежда. Она могла шептать на ухо человеку: "Все спасутся!" И, уж точно, она шептала: "Ты спасешься!"

Надежда не подчиняется никаким логическим основаниям. Она столь же безусловна и необъяснима, как вера в Бога. Надежда совсем не относится к здравому смыслу. По большому счету она противоречит той системе взаимных обязательств, которую средневековый человек выстраивает в отношениях как с судом земным, так и с судом небесным. Но, быть может, она приближает к Богу больше, чем юридический завет с Ним.

 Человек надеялся на спасение и загробное блаженство. Но он надеялся и на благо здесь, при жизни. Лишь через пару столетий люди будут открыто поклоняться "благой фортуне", но и сейчас человек видит, как мало зависит от его воли, даже если он занимает самое высокое положения. "Все в руце Божией", - а иначе чем объяснить судьбу Ричарда Львиное Сердце? Судьба вознесла его выше кого-либо из людей последних десятилетий XII века. Но он, победитель самого Саладина, владыка Британии, а также доброй половины современной Франции, был захвачен в плен Леопольдом Австрийским, личностью, по мнению того же Ричарда, ничтожною. Затем он восстановил свое могущество, проучил врагов - и погиб от шальной стрелы при случайной осаде замка. Падение великих и возвышение малых - сценарий, встречающийся в средневековых хрониках повсеместно. Следовательно есть место для надежды. Кто поручится, что ты тоже не являешься орудием Промысла?

Судьба возносит и сбрасывает с пьедестала. Но пока ты там, наверху, нужно успеть показать себя, а, быть может, и стать собой. Мирская слава суетна. Но от этого сладости в ней не становится меньше.

Итак, вслед за надеждой идет Честолюбие. Одетое в тяжелый, багряный плащ, подбитый горностаем, увенчанное диадемой. Украшенное золотой цепью, небрежно поигрывающее четками из сандалового дерева, опирающееся левой рукой на щит с гербами самых знаменитых герцогств.Честолюбие с мечом в руке. Честолюбие с дарохранительницей в руке. Честолюбие с тяжелым кошелем, полным золотых дукатов.

Святость и честолюбие шли порой настолько близко, что бывало не отличить их друг от друга. Подвиги в Святой Земле - это и святое дело, и слава. Ходит легенда, что тот же Ричард Львиное Сердце так пояснил Саладину, отчего заключает с ним мир всего лишь на три года: "Год мне нужен, чтобы добраться до родины, год - чтобы набрать новое войско и год - чтобы вернуться сюда." Сегодня, слыша имя этого полу-француза, полу-норманна, носившего титул короля Англии, мы вспоминаем его романтическое возвращение из плена, так приукрашенное Вальтером Скоттом в "Айвенго", однако славу ему принесла война в Палестине, пусть она и закончилась неудачей.

Эта же война подарила Ричарду прозвание "Львиное Сердце" (то есть яростное, жестокое сердце), а прозвище в те века было даже не вторым именем, но первым. Добиться его - значит оставить зарубку на древе истории.

Прозвище показывает, что ты в чем-то превосходишь обычного человека. Это уже не просто имя, но избранность. Ты перестаешь быть "одним из", превращаясь в яркую маску, участвующую в пьесе, направляемой рукой Творца. При том, что прозвища бывали разные (Лысый, Простоватый, Рыжая Борода, Добрый), их не стыдились. Зато многие оказывались многозначительными. Вот один из наших будущих героев, Филипп Август. Древнеримское прозвание Август означало, что он возвышает Францию, приносит ей удачу, счастье. Но ведь это еще и титул правителя Римской империи - так что не чувствуется ли в нем скрытой политической программы? И не становится ли многое в жизни этого французского короля понятным при воспоминании о его прозвище?[1]

Честолюбие было не менее всеобъемлюще, чем страх и жажда воздаяния. Все, даже готовность "претерпеть за Господа" оказалось в его власти. Знаменитый проповедник, святой, основатель ордена, названного в его же честь, Доминик Гусман однажды заявил альбигойцам, спрашивавшим его, что бы он сделал, если бы попал в руки их предводителей: "Я попросил бы их не убивать меня сразу, но отрубить одну за другой все части и члены моего тела и, сложив их передо мною, лишь после этого вырвать мне глаза и оставить полумертвого в луже собственной крови." Болезненная изощренность фантазии, жаждущей страданий, напоминает сцены из современных фильмов ужасов. Но Доминик говорит совершенно серьезно. И его желание - не мазохизм. Мы имеем дело со стремлением претерпеть во имя Господа то, что не испытал еще ни один из святых. Мы видим честолюбие в самом неожиданном для нашего века проявлении. Возможно его трудно понять - остается только смириться с его существованием.

Такое честолюбие означает, что средневековый человек, существующий в паутине законов, установлений, обычаев, занимающий определенное место на ступенях одной из многочисленных сословных иерархий, в любой момент готов был забыть о своем рождением определенном уделе. Он верил, что все это - лишь слабый отблеск того, что существует на самом деле. Он был склонен воспринимать реальность как символ. А за символом видеть Тайну.

Тайна - последний из наших авторов. Вероятно, самый важный. Без тайны любая история превращается в сухую, скучную хронологию. Тайна - это воля того, кто направляет события в мире. Тайна - это чудеса, о которых рассказывали многочисленные паломники, возвращавшиеся из путешествий к святым местам. Тайна - это подлинные словеса Бога Живого скрываемые папой, константинопольским патриархом, вождями асассинов или теми, кого все еще называют страшным именем манихеев. Не в поисках ли свитков с подлинными словами Господа устремились некогда на Иерусалим крестоносцы!

А, быть может, крестоносцы разыскивали Чашу Грааля, некогда принесенную Иосифом Аримафейским на Запад, но исчезнувшую вместе рыцарями короля Артура (и не вернувшуюся ли на Восток?). Чаша Грааля - это рог изобилия. Не в поисках ли спасения от своих недугов, душевных и телесных, о которых так любили говорить враги Плантагенетов, отправлялся в Святую Землю Ричард Львиное Сердце? Не удивительно ли, что он продал и заложил половину Франции ради этого предприятия, - словно на карту была поставлена его жизнь.

Как раз перед началом альбигойских событий чудесную историю Чаши описал в своем "Иосифе Аримафейском" Робер де Борон. Он первым зафиксировал устные предания, существовавшие и раньше. Источником их были, вероятно, ирландские монахи, в VIII-XI веках ставшие просветителями Запада. Но и с ними была связана тайна - получения и сохранения знаний, чудесно законсервированных на самой окраине Европы на две сотни лет. И что было причиной появления этих великолепных интеллектуалов, классически образованных, одаренных тонким чувством мистического, исповедующих христианство скорее константинопольского толка, чем римского, в королевствах англо-саксов, а затем франков? Не искали ли эти христианские потомки друидов нечто утерянное? Не была ли вся их грандиозная миссионерская и образовательная деятельность всего лишь вершиной айсберга?

А, быть может, Чаша Грааля - это тот, в ком течет кровь Христова? Не связаны ли успехи некоторых благородных домов с тем, что за ними "приглядывает" их небесный прародитель? Когда Жеральд из Камбрези, летописец Филиппа Августа, утверждает, что кровь Плантагенетов проклята, он противопоставляет ей светлую кровь, текущую в жилах Капетингов. Его восхваления Филиппу, одному из тех правителей, которые принадлежали к типу "selfmade ", намекают на богоизбранность Парижских королей. Не означает ли эта богоизбранность нечто более "симпатии небес"?

Не важно, задавался ли человек рубежа XII-XIII столетий всеми этими вопросами. Главное, что он вполне мог ими задаться.

Потому, что за сферой естественных, видимых причин происходящего ощущались причины скрытые, тайные. Они бурлили под покровом официальных вестей и намеренно распространяемых слухов - и порой казалось, что их источник не только в догматически восхваленном Промысле.

Отчего Раймонд IV Тулузский пал в Святой Земле в войнах с неверными, а уже Раймонд VI стал покровителем еретиков-альбигойцев?

Отчего Филипп Август исполнился отвращением к Ингеборге Датской на следующий день после свадьбы, хотя до того был весьма к ней благосклонен? Ведь это было не просто "семейным" делом короля. Отказ от освященного Римом брака привел к интердикту (запрету на проведение любых церковных обрядов), наложенному на французское королевство.

Как получилось, что вассалами тамплиеров оказались асассины, по определению - злейшие враги христиан (как, впрочем, и любого, кто не считал Исмаила, сына Джафара ас-Садика, законным наследником имамата)?

Почему Педро Арагонский, восторженный католик, вначале передавал во власть папы Иннокентия III свое королевство, отважно сражался с маврами при Лас-Новас-де-Толосе, а уже через год после этого стал защитником катаров? И почему у него, столь могучего, выносливого и еще молодого воина, в разгар сражения при Мюре вдруг отказали руки?

Почему Фулько, галантный и вольномыслящий трубадур, уйдя на духовную стезю превратился в жестокого гонителя ереси и рода тулузских графов, не гнушавшегося при этом никакими средствами?

Та эпоха еще менее, чем современная, была склонна к мудрому восточному взгляду на мир, соединяющему в себе одновременно и веру в конечную оправданность всего происходящего, и убеждение в бессмысленности мирской суеты.

Поэтому любое событие для средневекового человека было знаком, символом чего-то скрытого. Проницательным был тот, кто не доверял поверхностному сцеплению происшествий, ожидая в любой момент каверзы со стороны невидимого.

Открыть скрытое, познать невидимое - значит разом убить двух зайцев. Первый "заяц" - метафизический. Когда-то гностик Теодот сформулировал восьмерицу вопросов, ответ на которые человек искал всегда. Вот она: "Чем мы были и чем стали, где были и куда заброшены, куда идем и откуда явится искупление, что есть рождение и что - возрождение?" Церковь видела ответ на эти вопросы в Писании. Но еще древний ученый иудей Филон из Александрии, старший современник Христа, обнаружил в Торе противоречия (в том числе обратил внимание на некоторые рассказы о мягко говоря странном поведении патриархов). Он же высказал убеждение, что весть текст Ветхого Завета подлежит не только буквальному, но и иносказательному пониманию. А где иносказание - там и тайна. За поверхностью внешнего смысла скрывалось многомерное пространство скрытого. И сколь бы глубоко и остроумно не толковали Библию теологи и проповедники, человек того времени привык полагать, что нечто они все-таки не договаривают.

Второй "заяц" вполне посюсторонен. Приобщение к тайне обещает земное благополучие. По крайней мере вполне может обещать. Для нормального обывателя тайна - ключ к богатству, славе, женской любви. Когда короли, в подавляющем большинстве своем не чуравшиеся консультаций со стороны всякого рода темных личностей, носили в нагрудных карманах своего камзола мандрагор, они тоже считали себя приобщенными к тайне. Мандрагора вполне вещественна и успех, который она приносит столь же вещественен. Но приносит она успех сверхъестественным образом. Так не поставить ли знак равенства между сверхъествественностью духа и сверхъестественностью мандрагоры?

Воздаяние, надежда, честолюбие и тайна. Нужно сказать, что сцену для своей драмы они подобрали великолепную.

Люди, живущие там, где горы переходят в равнину, всегда отличаются и от горцев, и от жителей равнин. Им присущ живой, подвижный, открытый для нового ум. Они изобретательны, может быть поэтому именно из них получаются лучшие купцы и ростовщики. Поэзию пера, как и поэзию векселя они предпочитают воинскому искусству, однако самые отчаянные воины получаются именно из них. К тому же, загнанные в угол, они начинают походить на зверя - опасного и коварного.

Они говорят на особом наречии и предпочитают иноземцев жителям равнин, даже если последние - их братья по крови.

Многие народы оставили в жилах жителей Лангедока свою кровь - и кельты, и иберы, и италийцы-римляне, и сирийцы, которых римские императоры Антонины в большом количестве переселяли на западные земли, и вестготы, и арабы, и евреи. Но для того, чтобы понять причину своеобразия их духа достаточно вспомнить, что они населяют предгорья Пиреней. И лангедокцы ничем не нарушали общее правило.

Это был мир оживленных многолюдных городов, долин, покрытых посевами пшеницы, или виноградниками - и неожиданных пустошей. С юга его окаймляли горы: темные и тяжелые, нависающие над долинами в пасмурную погоду, и светящиеся, тянущиеся к небесам в солнечные дни.

Горы - это задник сцены. Массивные и изящные одновременно, покрытые бурной, цепкой зеленью, они прочерчивают четкую границу альбигойской ереси. Там, за горами, - Испания, точнее - Арагонское королевство. Люди, населяющие его, близки лангедокцам по говору и по крови. Но они - страстные католики. Многовековое соседство с мусульманской Испанией наполнено самыми разными политическими интригами и даже союзами против других христианских государей. Однако различия вер здесь чувствуют остро. А отсюда - и верность католицизму.[2]

Скалистые вершины гор напоминают огромные, неправильной формы платформы, их которых вырастают замковые стены. Скалы - то цвета желтоватого песчаника, то серо-глинистые. Цветовая гамма стен - теплых оттенков, непривычных для хмуррой воинственности северян.

Далеко внизу, у подножия замковых гор лежат селения, иногда - небольшие городки (как в Фуа). Некоторые замки господствуют над огромной территорией. Так, из Кверибу виден практически весь современный дистрикт Фенуйлиде. Некогда здесь были пограничные укрепления, построенные для защиты равнин от магометан. Ведь именно через Восточные Пиренеи арабы в 717 году ворвались в Галлию. Они продолжали тревожить Лангедок своими набегами даже после того, как Карл Великий основал на южных склонах Пиреней Испанскую Марку.

Когда каталонцы и правители воинственного Арагона отодвинули границы арабских владений далеко на юг, за нижнее течение реки Эбро, пограничные укрепления превратились в центры многочисленных родовых владений. Терм, Фуа, Монсегюр, Кабаре похожи на орлиные "гнезда" горных кавказских князей. Еще полтора столетия назад русские полки потратили массу сил и времени, осаждая, штурмуя их один за другим. Остается только представить, насколько непросто приходилось Симону де Монфору и северным баронам, не имевшим ни осадной артиллерии, ни регулярной современной армии.

Впрочем, и характер владельцев этих замков был столь же независим, как у кавказских горцев. Самое отчаянное сопротивление крестоносцам оказывали именно здесь. Некоторые из них, подобно Раймонду и Оливье Термесским, готовы были сражаться в одиночку против всех крестоносных сил.

Горцами было и семейство графов де Фуа, самых отважных и преданных сторонников Раймондов Тулузских. Вскоре мы увидим, каково было "распределе-ние обязанностей" южан во время крестовых войн. Тулуза давала деньги и многочисленное (но чаще беспомощное) ополчение. "Орлиные гнезда" - рыцарскую кавалерию, решавшую в то время на поле боя все.[3]

Но вернемся к сцене. Сколь много орлиных гнезд ни украшало бы собой северные отроги Пиреней, густые дубравы на склонах, пещеры, ущелья, оставляли немало места человеку, желающему спрятаться от гнева сильных мира сего. Сама природа позаботилась здесь об укрытиях для еретиков-альбигойцев, о тайных местах для их встреч и служб. Даже когда какой-нибудь горный барон, вроде графа де Фуа, преклонял колена перед крестоносной силой, его подданные-еретики легко исчезали из поля зрения католических пришельцев. Нужны будут десятилетия инквизиционных процессов и привычка к единству католицизма и власти, чтобы заставить горный край забыть об альбигойской "прелести".

Холмистые равнины занимают всю центральную часть сцены. Кое-где холмы образуют некое подобие горной гряды - как к северу от реки Од. Но здесь уже нет Пиренейских круч и орлиных гнезд. Местность густо заселена, хотя и нельзя сказать, что это - сельский край. Слава Лангедока - не в виноградниках или пашнях, а в многолюдных торговых городах.

Города стоят на древнем купеческом тракте, проходившем от Бискайского залива вдоль течения Гаронны и Од до Средиземного моря. Затем этот тракт поворачивал к северу, вдоль морского побережья, пока не делился на несколько веток близ устья Роны. Вот ряд городов, вокруг которых произойдут основные события драмы: Тулуза - Каркассон - Нарбон - Безьер.

Их жители говорили на одном языке с горцами, но порой к речи горожан при-мешивался североиталийский говор ломбардцев и странный древний язык евреев. Евреи - племя торговцев, ростовщиков и грамотеев - сотни лет контролировали денежные потоке на Западе Европы. Их преследовали, изгоняли, а они возвращались обратно: так вода незметно наполняет вычерпанный было до дна колодец. Проходит десятилетие, два после гонений - и они вновь на тех же местах, и вновь в их руках деньги.

В эпоху первых крестовых позодах сынам Израилевым жилось на Юге Франции относительно спокойно. Даже поборы на снаряжение Божиих воинов не сопровождались здесь повальными грабежами еврейского населения, как в Германии, или землях Плантагенетов.

Ломбардцы в XII столетии еще начинали стяжать славу всемогущих банкиров. Они не столько конкурировали с евреями, сколько заполняли свободные места в торговых связях. Организованные в торговые компании ("дома"), они брали на откуп сбор государственных налогов, ссужали деньгами ярмарки, давали под немалое обеспечение финансы местным сеньорам на их междоусобные брани. Позже центром своей деятельности на юге они изберут Кагор - любопытно, что в том же Кагоре будут расположены важнейшие финансовые учреждения ордена тамплиеров.

Лангедокцы занимались ремеслом, торговлей, сами участвовали в финансовых авантюрах. Нужно помнить, что в те времена города включали в свою округу не только дворцы, соборы, жилые дома, мастерские и лавки, но и целые огороды, иногда - уголки пашен, засеянные пшеницей. Многие из горожан напоминали нынешних владельцев дачных участков, только участки эти помещались внутри  стен.

Впрочем, к началу осад Тулузы крестоносными ратями, таких участков оставалось немного: городская жизнь в Лангедоке вытесняла сельскую.

Характер горожанина в чем-то остался неизменным по наши дни. Его кругозор широк, он образован, привык видеть самых разных людей, а потому смирился, что человек, говорящий на ином языке - тоже тварь Божия. Его доход не зависит от урожайности года, он не привязан к земле, за которую крестьянин несет вечную повинность. Он строптив, свободолюбив и свободомыслящ. Он не хочет платить лишних налогов и скептически относится к разговорам о старинных феодальных правах. У него есть деньги, следовательно - привилегия откупиться от любой зависимости.

В средние века горожанин был еще и воинственен. За свои права он готов был бороться не только с кошельком, но и с оружием в руках. Впрочем, не нужно представлять горожан этакими носителями прогресса. Ведьм  в городах жгли не реже, чем в деревнях, и самые шумные процессы над еретиками происходили именно здесь. К тому же горожане выступали дружными рядами лишь когда напасть грозила всем им вместе. Деньги и богатство, как известно, не объединяют. Так что в городах шла постоянная внутренняя борьба: "тощих" против "толстых", предместьев против "старого города".

Да и воинственность горожанин предпочитал проявлять, стоя на крепостной стене. Побед, одержанных знаменитыми фландрскими или ломбардскими "комму-на-ми" над рыцасркими ополчениями (Леньяно, Куртрэ), куда меньше, чем поражений. Причем все победы одержаны лишь в тех случаях, когда пешее городское воинство (обычно в несколько раз превосходившее по численности рыцарские дружины) создавало сильно укрепленную позицию - при помощи вагенбурга, рвов, рогаток и волчьих ям.

Но уж на городской стене горожанин стоял насмерть. Недаром история войн XII-XIII веков - это история осад и кровавых штурмов. Сражения на открытой местности были скорее исключением, чем правилом.

Особенностью Юга Франции являлось то, что местные бароны довольно легко находили общий язык с горожанами. Последние быстро поняли, что лишь их собственные феодалы могут быть гарантами против имперских амбиций Плантагенетов и Капетингов. Городские дворцы и даже замки находились посреди самых крупных городов (Тулуза, Безьер) - и в том никто не видел ущемления вольностей.

Другой чертой жизни лангедоксих городов было стремление подражать древним образцам - коммунам времен Римского государства. В здешних городах можно обнаружить и консулов, и сенаторов, и префектов: словно и не было бесконечных "темных" столетий варварства. Мы привыкли представлять средневековье по картинам рыцарских турниров, по рассказам о паломнических караванах, по изображениям утлых купеческих судов, бесстрашно боровшимихся с северными и южными морями. А, между тем, в городах заседали сенаты, избирались консулы и трибуны произносили пламенные речи перед народными сходками. Мода на длинные туники и плащи сохранилась со времен Римской Империи; поэтому может показаться, что после полутысячелетней комы в Лангедоке возродились старинные нравы городов-государств.

Феодальная атрибутика была перемешана на Юге Франции с античной. При этом нравы прошлого и настоящего не боролись друг с другом, а вполне естественно сосуществовали. Никакой "химеричности" в этом обществе не было.[4] Быть может исследователю из будущего тысячелетия покажутся дикой химерой наши громадные города, где сосуществуют самые разные языки, религии и даже уклады жизни. Но сомневаюсь, что большинство жителей современных мегаполисов согласятся с ним.

Там, где сплетаются противоречивые образы мысли и жизни, возникают условия для создания неожиданных учений.

Создания или припоминания? Скорее второе. Что касается религии, то здесь все новое является хорошо забытым - а, быть может, скрытым - старым.

В Лангедоке имелись люди, среди которых можно было искать тайные знания: упомянутые уже евреи и ломбардцы. Первые, с их Талмудом и Каббалой, со странными печальными глазами, в которых смирение легко сменялось высокомерием, заинтриговывали убеждением в собственной избранности. Несмотря на все превратности судьбы, их племя выживало, приспосабливалось и возвращало в свои руки деньги. Как им удавалось это - не понимал ни кто. Само собой приходила мысль о покровительстве со стороны тайных сил и о тайном же знании.

Что до ломбардцев, то они были переносчиками вируса катарства. Купеческие дома всегда выбирали и особых святых покровителей, и свои собственные способы налаживания отношений с горним миром. Русские купцы-промышленники в конце XIX столетия едва не выведшие Россию в число ведущих экономически развитых держав, происходили из старообрядцев. За два с половиной тысячелетия до того афинские торговцы принесли в свой город культы Осириса и Адониса. Вместе с купеческими караванами распространялось по миру и манихейство.

Замкнутый, немногочисленный союз людей никогда не ограничится число профессиональными основаниями для своей деятельности. Судьба, которая свела вместе этих удачливых купцов, ростовщиков или менял, должна была иметь для этого какие-то тайные причины. Узнать их - значит не только обеспечить прибыльную деятельность, но и оправдать свое существование.

Вендь купцы и банкиры - всегда немного изгои. Лишь два последних столетия люди начинают признавать за ними статус особой, денежной, аристократии. До этого в табели о рангах свободных людей они занимали низшие места. В древнем Риме сенаторам запрещали заниматься откупами и торговлей. Платон в своем "Госу-дарстве" ставил купцов ниже воинов, крестьян и ремесленников. Изгнание Христом торговцев из храма - символ средневекового отношения к ним.

Поэтому финансовыми спекуляциями занимались те, кого ныне принято называть маргиналами. В Древнем Риме, например, это были вольноотпущенники, то есть бывшие рабы.[5] В X - XIII столетиях - евреи, арабы, итальянцы. Их негласная власть была общепризнанной, но вызывала она не уважение, а, скорее, завистливый страх. Интересны события, предшествовашие преследованиям тамплиеров со стороны Филиппа Красивого. Во время волнений парижан в 1306 г. он скрывался в орденском замке (т.н. "усадьбе Тампль") и воочию видел огромные богатства, вероятно превышавшие богатства королевского двора. Золотой телец - знак близости Сатаны. А потому королевская жажда злата легко могла быть скрыта благочестивыми причинами.

Замкнутые общества существовали в не слишком благоприятной среде. Стремление верить в оправданность, избранность их судьбы было ответом на внешнее давление.

Такова была сцена и люди, населявшие ее. Осталось указать на изображения двух городов, украшающих театральный занавес. Когда занавес поднят, они нависают над сценой - словно апокалиптические видения среди клубящихся грозовых туч.

Один блестит пышным златом. Друг над другом возвышаются колокольни храмов, баронские замки, дома богатых семейств, сами похожие на крепости. Семь холмов поднимают на своих плечах кварталы, построенные прямо над кладкой времен императора Августа. Еще сохраняются стены домов, дворцов, цирка тысячелетней давности; целые участки внутри города не заселены. Их обходят стороной: здесь обитают привидения; даже днем слышны отголоски стенаний языческих душ.

Зато в других кварталах люди живут буквально на головах друг у друга. Там - нищета. Беспросветная, наследственная.

Наконец - парки, сады, поля для рыцарских турниров, разбитые, порой, на местах древних кладбищ. А еще - соборы, дворцы кардиналов, палаты Папы Римского.

Потому, что это - Рим. Величественный и в нищете, и в богатстве. Рим, который все еще мнит себя центром мироздания и заражает гордыней любого, кто оказывается в его стенах. Даже великий проповедник евангельской простоты Арнольд Брешианский, в середине XII века бросивший вызов духовному и политическому авторитету пап, стремившийся отделить церковь от государства, оставался убежденным сторонником особого положения Рима среди других городов. Более того, он считал, что вместо папы император должен получать регалии своей всемирной власти из рук возрожденной римской республики (и быть подотчетным ей).

В начале XIII столетия Рим достиг апогея славы и могущества. Папа отлучает от церкви целые королевства. Корона римских императоров - в его руках. Папские легаты являются полновластными хозяевами многих областей. Моральный авторитет, или, говоря другими словами, "меч духовный" превратился в политическую силу. Власть Римского престола вызывает смесь восторга, страха и какого-то детского чувства противоречия. Политическая по сути своей борьба, которую в различные периоды своего правления ведут с Римом Филипп Август, Иоанн Безземельный, или Фридрих II Гогенштауфен, во время примирений приобретает характер возвращения блудных детей в дом отца своего.

Впрочем, генеалогические древа правящих в Европе домов в то время были так тесно переплетены друг с другом, что им был нужен кто-то, кто мог бы исполнять роль отца в этом всеевропейском семействе.

Рим - отец королей. Рим - отец городов. Он сам не всегда может совладать с массой собственного авторитета. Не приведи Господь оказаться под слишком пристальным вниманием неусыпного ока, взирающего на мир с Палатина.

Другой город, изображенный на занавесе, значительно беднее и скромнее. Ему еще так далеко до титула "прекраснейшего города мира"! От аббатства Клюни рукой подать до острова Ситэ, а ведь Клюни - уже окраина. Что касается Монмартра, то он из королевских покоев кажется лежащим далеко на горизонте. И здесь дома лепятся один на другой, но даже следов величественного римского хаоса мы не находим в этом северном, весьма провинциальном городе. Даже стены, которые Филипп Август велел построить вокруг предместьев на северном и южном берегах Сены, не придали ему завершенности облика.

Париж в начале XIII столетия все еще напоминает большую деревню, раскинувшуюся вокруг Ситэ - острова, который и был настоящим городом. В этой деревне немало ремесленных кварталов, похожие на крепости отдельно стоящие монастыри, куча торговых пристаней, каждая из которых управляется своим собственным хозяином. Внутри стен сеют пшеницу, выращивают виноград. Кое-где сохранились девственные проплешины болот: комариный рай. Такого же рода болотистые луга уходят от города на северо-западу - место будущих Елисейских полей.

Париж стал столицей Франции еще в 987 году. Однако многие северные и восточные города были и многолюднее, и могущественнее его. Вспомним хотя бы о Реймсе, где происходила коронация монархов. Капетинги оставались для многих всего лишь "графами Парижскими". Во время противостояния Филиппа Августа с Плантагенетами (Ричардом Львиное Сердце и Иоанном Безземельным) короля Франции называли королем "Парижским", чтобы отличить от другого короля Франции, "Английского".

Но провинциальный покой Парижа уже нарушен наполеоновскими планами Филиппа Августа. Все больше сеньоров приезжают сюда на поклон. Все больше земель отходит в королевский домен - и в Париж стекаются немалые налоги. А из Парижа, в свою очередь, по Франции расползается государственное чиновничество - еще осторожное, на словах почтительное с королевскими баронами, но на делах все более проявляющее свою власть.

И если Рим грозит тяжким своим авторитетом, то Париж - цепкостью и въедливостью королевских чиновников, а кроме них - мало кому понятной, а потому опасной, идеологией государственного интереса.

А кто же зрители драмы?

Риторический вопрос. Зрители - это мы с вами, чей образ жизни весьма отличается от образа жизни героев этой книги. Современный человек верит, что путешествие из Парижа в Рим могло в древности занимать месяцы, а из Парижа в Святую Землю - и годы. Но наш современник, мчащийся по автостраде во много раз быстрее самого резвого скакуна, измеряющий расстояние не километрами (милями), а минутами, никогда не прочувствует, не переживет, что такое - годы на пути в Святую Землю.

Это - не расхожее утверждение из гимназического учебника. Это призыв вдуматься, понять, насколько отличаемся мы от человека XIII столетия.

Меняется человек, вместе с ним меняется и мир. Если прежде мир был огромной плитой, плавающей посреди океана, то теперь он свернулся в шар, вращающийся вокруг Солнца. Если раньше звезды были богами, то ныне это - само невообразимое прошлое, ибо мы видим свет, посланный нам сотни, тысячи, миллионы лет назад. Если раньше перед человеком лежал путь, который следует пройти, то теперь он считает время, которое собирается потратить. Если раньше мир был домом, в котором прошлое и будущее то и дело менялись местами - ведь одни и те же сюжеты разыгрываются в драме жизни, - то ныне мир стал автострадой, с уносящимся прочь прошедшим и необеспеченным будущим.[6]

Человек и мир - не два разных начала. Мир - слово, которое придумал человек. Вне человека его нет. Мы не знаем, каков он "на самом деле". Мир - это то, что мы видим, слышим, переживаем, думаем. Он наш заложник. И потому легко меняется вместе с нашим сознанием, позволяя теории Дарвина занять место Книги Бытия, а концепции Эйнштейна механику Ньютона.

Мир - то, что (и как) мы видим. По сути, наверное, границы души и у нас, и у людей XIII столетия одни и те же. Но, все же, мы живем в разных мирах, так как видим, думаем по-разному.

И еще вопрос - не меняется ли вместе с нами Тот Незнакомец, что присматривает за людьми, нарядившись в пестрые одежды Реальности?

ПЕТР СЕРНЕЙСКИЙ.

'В области Нарбонны, где некогда процветала вера, враг веры усмотрел изъян. Люди стали пустыми; оскверняя таинства Христа, который является Спасителем и Премудростью Божией, они стали глупы. Отвращаясь от истинного богопочитания, они блуждали в различных направлениях по непроторенным дорогам в пустыне зла, "где нет путей"[7] .

Два христианских монаха, братья Петр из Кастельно и брат Ральф[8] , горя усердием веры, были отправлены высочайшим понтификом в качестве легатов на борьбу против чумы безбожия. Отбросив медлительность и исполнившись великим усердием к исполнению возложенной на них миссии, они храбро выступили и напали на город Тулузу, который был первейшим источником гибельного яда, поражавшего людей и уводившего их от знания Христа, от Его истинного сияния, от Его Божественного великолепия.[9] "Корень горечи внезапно возникнув"[10] , столь глубоко проник сердца людские, что мог быть извлечен оттуда лишь с большим трудом. Жители Тулузы многократно и горячо были побуждаемы отречься от ереси и изнать еретиков. Побуждаемы они были апостольскими людьми[11] но не все оказались убеждены ими. Имелись те, кто с упорством отказывались от жизни, прильнув к смерти, ослабленные и отравленные стороной искусной, чувственной, земной, дьявольской, не имеющей удела своего в Мудрости, что свыше...

В конце концов, эти "две маслины", эти "два светильника", излучающие свет перед Господом[12] , вселяли раболепствующий ужас в заблудших, угрожали  им утерей их имущества, настойчиво уверяли их в гневе принцев и королей, и, таким образом, склонили их к отречению от ереси и игнанию еретиков. Они [ еретики] перестали грешить, но не из-за любви к добродетели, но, скорее, как сказал поэт,  из-за страха наказания. Они показали это совершенно ясно, ибо тотчас же нарушили клятву и допустили возвращение к своему несчастному положению, и спрятали еретиков, которые, под прикрытием темноты, проповедовали на своих собраниях. Увы, сколь сложно расстаться со старой привычкой!

Эта Тулуза, полностью погрузившись в обман, как говорят, с первых дней своего основания, редко, или же вовсе никогда не была свободна от отвратительного поветрия  этой еретической развращенности. Яд суеверного безбожия передавался от отцов к сыновьям из поколения в поколение. По этой причине, и в наказаниеза подобное зло, она, как справедливо говорят, испытала на себе много времени назад руку мщения и гибель населения до такой степени, что плуг бороздил открытые поля в самом центре города. Действительно, один из их наиболее прославленных королей, как я полагаю именуемый Аларихом, который затем правил в городе, испытал страшный позор, будучи повешенным на виселице перед воротами[13]

Перепачканный останками древней тины, этот выводок Тулузы, "порожде-ние ехидны"[14] даже в наши дни не может быть оторван от корней своей порочности. Даже наоборот, при каждом случае он допускает возвращение еретической природы и природной своей ереси, выброшенных вилами[15] достославного мщения,  и жаждет последовать по стопам своих отцов, и отвергает порывание с прошлым. Как гроздь винограда принимает болезненный цвет от облика своего соседа, и на полях лишай одной овцы, или чесотка одной овцы заражают целое стадо,[16] так испытывающие влияние Тулузы из-за ее близости соседние города и села, в которых ересиархи пустили свои корни, были заражены самым поразительным и горестным образом: болезнь эта распространялась подобно размножающимся отросткам. Нобили земли Прованса почти поголовно стали защитниками и укрывателями еретиков; они заботливо взращивали их и защищали против Бога и Церкви.

Мне представляется уместным описать ясно и кратко ереси и секты еретиков. В первую очередь следует узнать, что еретики утверждают наличие двух творцов, а именно: одного - невидимого мира, которого они называют благим Богом, и второго - творца видимого мира, или злого бога. Они приписывают Новый Завет благому Богу, Ветхий Завет - злому. Книги последнего они отвергают полностью, за исключением нескольких мест, которые обнаруживают нечто сходное с Новым Заветом и которые, исходя из такой оценки, заслуживают быть достойными внимания. Они объявляют, что автор Ветхого завета был лжецом, когда говорил нашим прародителям: "ибо в тот день, в который вкусишь, от него должен умереть."[17] Но они не умерли отведав плода, как он сказал (хотя в действительности, они оказались во власти печальных границ смерти немедленно после поедания запрещенных плодов). Они также называют его убийцей, потому что он сжег жителей Содома и Гоморры и разрушил наш мир во время потопа, и так же потому, что он погубил Фараона и египтян в Чермном море. Они считают, что все патриархи Ветхого Завета были прокляты, и утверждают, что св. Иоанн Креститель был одним из величайших демонов.

Эти еретики даже утверждают во время своих секретных встреч, что Христос, который родился в земном и видимом Вифлееме, и был распят в Иерусалиме, был злым (т.е. дяволом), а Мария Магдалина была его наложницей и той самой женщиной, о связи с которой мы читаем в Евангелии.[18] Ибо благой Христос, говорят они, никогда ни ел, ни пил, ни испускал видимого света, и не был ничем из этого мира, за исключением пребывания в теле Павла, [ да и то] в духовном смысле. Вот почему мы сказали "рожденный в земном и видимом Вифлееме", поскольку еретики признаются, что верят в существование другого нового и невидимого мира, в которой, согласно некоторым из них, родился и был распят благой Христос. Эти еретики также учили, что дабрый Бог имеет двух жен, Ооллу и Оолибу, от которых Он породил сыновей и дочерей. Были другие еретики, которые считали, что есть только один Творец, который имеет двух сыновей, Христа и дьявола. И эти также утверждали, что все созданные вещи были изначально благими, но из-за сосудов, о которых мы читаем в Апокалипсисе, все вещи были испорчены.[19]

Все эти [ еретики] , отродья Антихриста, первого порождения Сатаны, "злое семя, развратные дети"[20] , говорящие лицемерно ложь, обольщающие сердца невинных, развратили уже всю провинцию Нарбонну ядом своего вероломства. Они называют Римскую Церковь "вертепом разбойников"[21] и той блудницей[22] , о которой мы читаем в Апокалипсисе. Они держали за ничто таинства Церкви до такой степени, что публично проповедовали, будто вода святого крещения ничем не отличается от речной воды; что освященный хлеб наисвятейшего тела Христа ничем не отличается от обычного хлеба; исподволь нашептывали на ухо простому народу то богохульство, что тело Христа, даже если бы оно было столь же велико, сколь велики Альпы, давно бы уже было полностью поглощено причащающимися, которые отведали его; [ утверждали] , что конфирмация, последнее помазание, и исповедь - это некудышные и глупые дела; и что святой брак - ни что иное, как распутство, ибо никто, породивший сыновей или дочерей, не сможет обрести спасение. Они отрицали восстановление тел. Они измыслили некие неслыханные басни, утверждающие, что наши души являются душами ангельских духов, которые были изгнаны с небес из-за отступничества [ по причине] гордыни и которые получили свои чистые[23] тела в эфире. Эти души, вслед за успешным пребыванием в любых семи земных телах, вернутся назад в те тела, которые они покинули, как будто они таким образом исполнили епитимью.

Сейчас следует узнать, что некие еретики звались Совершенными или Благими людьми. Другие звались верующими еретиками. Те, кто звались Совершенными, носили черную накидку. Они ложно заявляли, что держат себя в целомудрии. Они полностью отказывались потреблять мясо, яйца, или сыр. Они старались создать впечатление о том, что никогда не лгут, когда сами лгали постоянно, особенно в отношении Бога. И они были убеждены, что нет никакого смысла давать клятвы. Те, кто звались верующимии еретиками, которые, живя пока в миру, не прилагали усилия к тому, чтобы достичь жизни совершенных, однако надеялись сподобиться спасения своей верой. Действительно, они различались их образом жизни, но в своей вере (или, точнее, в своем неверии) они были заодно. Те, кто звались верующими, были заняты ростовщичеством, разбоем, убийствами, грехамии плоти, лжесвидетельствами и всеми видами порочности. Они чувствовали себя, по правде говоря, боле безопасно и разнузданно  в своем греховодничистве, поскольку они верили, что будут спасены, без возмещения добытой нечестным путем прибыли, без исповеди и епитимьи, поскольку они могли во время предсмертной агонии повторить Господню молитву и получить наложение рук от их священников.

Ибо среди совершенных еретиков имелись иерархи, которых они называли "диаконами" и "епископами", и о которых думали, что без наложения их рук, совершенного прежде момента смерти, никто из верующих не сможет достичь спасения. В самом деле, если их священники совершали наложение рук на кого-либо, близкого к смерти, а он тем не менее предался греху, еретики верили, что, пока он в состоянии повторять Господню Молитву, он спасен, и, как они обычно, говорили, "утешен", так что без исправления, без дальнейших добрых дел, его душа немедленно возносится на небеса.

Здесь я колеблюсь, не рассказать ли о нелепостях, которые, как я говорил, приходят в голову, в связи со сказанным выше. Некий "верующий" из еретиков, пребывая в предсмертных конвульсиях, получил утешение путем наложения рук своего "духовника", но не был в состоянии произнести Господню Молитву. И так он умирает. Тот, кто утешил его, теряется, и не знает, что сказать о нем; кажется, что он спасен,благодаря наложению рук, с другой же стороны - проклят, ибо не произнес молитву. Что дальше? Еретики совещались с неким рыцарем-еретиком Бертраном де Суассаком[24] , о решении: что в этом случае следует делать? Этот рыцарь дал свой совет, произнеся следующее: "В случае с этим человеком следует поддержать его, и я утверждаю, что он спасен. Что касается всех остальных, которые не произнесли к последнему моменту молитву, то они прокляты."

И вот другая нелепость. Некий "верующий" из еретиков перед смертью завещал им три сотни су и приказал сыну передать им эту сумму. Но когда, после смерти отца, еретики спросили сына о своем наследстве, он сказал им: "Скажите мне прежде, если вы соизволите, конечно, что сейчас с моим отцом?" Они изрекли: "Ты можешь быть уверен, что он спасен и уже вознесся вместе с духами." На что сын, улыбаясь, возразил: "Благодарю Господа и вас. Несомненно, поскольку мой отец уже [ вознесся] в славе, его душе не нужна теперь благотворительость. И я знаю, что вы столь любезны, что не призовете моего отца назад. Следовательно будьте уверены, что денег вы от меня не получите."

Не думаю, что следует умолчать об утверждении некоторых еретиков, будто никто не может согрешить тем, что [ находится] ниже пояса. Они называли установление в церквях статуй идолопоклонством, настаивали на том, что церковные колокола - это горны демонов, утверждали, что спать с матерью или сестрой является не большим грехом, чем спать с кем-то еще, и, наибольшее из еретических безумств, они учили, что если кто-либо из совершенных совершил бы смертный грех (например, съев наимельчайший кусочек мяса, сыра, яйца, или другой пищи, не позволенной ему[25] ), все те, кто был утешен им, теряют Святой Дух и должны быть утешены заново. И они говорили даже, что те [ (кто был утешен согрешившим)] , уже спасенные, падают с небес, из-за греха того, кто совершил над ними утешение.

Помимо этих, были другие еретики, звавшиеся вальденсами - от некого Вальдо, уроженца Лиона. Эти были достаточно дурны, но, в сравнении с другими еретиками, они являлись значительно менее злыми. По многим вопросам они действительно были согласны с нами, по другим - не соглашались. Однако, упуская многие моменты их неверия, скажу, что их заблуждение заключалось главным образом в четырех вещах, а именно: в ношении сандалий по образцу апостолов, в их отказе приносить присягу в любых обстоятельствах, [ а также] убивать, и в их утверждении, что люой из них в случае необходимости, до той поры, пока он имеет сандалии может исполнять таинство Евхаристии, хотя бы он не мог быть посвящен епископом. Этот краткий очерк еретических сект кажется нам достаточным.

Когда некто поддается еретикам, тот, кто принимает его, обращается к нему примерно следующим образом: "Друг мой, если ты желаешь стать одним из нас, ты должен отвергнуть все догматы Римской Церкви." Тот отвечает: "Я отвергаю их". "Получи тогда Дух от благого человека", - и принимающий вдыхает в его уста семь раз.[26] Вновь он говорит ему: "Ты отвергаешь тот крест, который во время крещения священник маслом и елеем начертал на твоей груди, плечах и голове?" Он отвечает: "Я отвергаю его". "Веришь ли ты, что вода осуществляет твое спасение?" Он отвечает: "Не верю в это". "Отвергаешь ли ты ту епитрахиль, которой во время крещения священник накрывает твою голову?" Он повторяет: "Отвергаю". Таким образом он получает еретическое крещение и отвергает крещение Церкви. Тогда все помещают руки на его голову, целуют его и надевают на него черную накидку. С этого часа он один из них.'